|
Я нимб свой часто забывал в борделе...
В. Вишневский
Этот мальчик был воплощением греха. Сколько всё-таки ему? Шестнадцать? Семнадцать? Я так и не успел узнать. Наверное, всё же семнадцать, ибо подростковая угловатость уже оформлена в хорошо сложенное тело, но во внешности, в неосознанных жестах и движениях, ещё сквозит нечто хрупкое, детское, беззащитное. Особенно когда он касается лба, убрать лезущие в глаза пряди тёмно-русых волос, выбившиеся из-под серебряной заколки. Воистину это сочетание порока и невинности может свести с ума любого!
Рукав его тонкой рубахи соскальзывает, и я вижу метку, обвивающую руку до локтя. Из-за этого сложного узора, который не сможет нанести ни один смертный, ночь с мальчиком обойдётся в целое состояние. Что, конечно, не смущает парня, который сейчас разговаривает с ним и пожирает глазами. Его клиент чуть старше. Через простоватое лицо, от виска к виску, широкой полосой проходит румянец - будто кто-то мазнул небрежно багряной краской. Парень нервно теребит застёжки на своей рубахе и нетерпеливо кусает полные обветренные губы.
Мой мальчик смотрит на свою будущую жертву и смеётся, чуть запрокинув голову. От этого смеха дрожь проходит по мне - сладкая и морозно-колючая дрожь.
О, он прекрасно знает, так же, как и владелица весёлого дома, что пока держит этого простака на крючке его греха - влечения не просто к красивому мальчику, но воплощённому богу, деньги будут стекаться к ним рекой. Но после того как река иссякнет, перед отпрыском богатого клана двери дома закроются навсегда. И участь его будет незавидна. Он будет проклят собственным кланом (большей частью за то, что просадил общинные деньги на какую-то проститутку), но даже не это страшно - он будет проклят собственными воспоминаниями об этих ночах.
Но раскрасневшийся от желания парнишка пока не представляет, что его ожидает в будущем. Он слишком молод, не набрался ещё полезного в таких делах цинизма, и влечение тела сочетается в его голове с влечением души, с жаждой прикоснуться к тому, кто пришёл сюда из рая и стал прислуживать собственным рабам, выполняя любую их прихоть.
Мой мальчик едва поворачивает голову, замечает меня, улыбается краешками губ, и я ощущаю, как по моему телу проходит волна жара. Но я лишь чуть склоняю голову.
Его губы припухли, под глазами темнеют круги, что только придаёт ему соблазнительности, и ни кровинки в точёном лице. Он кажется недавно пробудившимся ото сна, но не отдохнувшим.
- Ах, Табби! - вкрадчивый голос дамы Огильи заставляет меня невольно вздрогнуть. - Не правда ли он чудесный?
Я ничего не отвечаю ей, продолжая созерцать изящную высокую фигурку в длинной рубахе до пят. И как на бледном запястье лежат грубоватые пальцы клиента, похожие на переваренные сосиски. Мои губы кривит ухмылка. Богатство здесь подразумевает более чем скромное происхождение. Купеческие кланы не так давно начали составлять свои родословные древа, не прошло и трёх поколений. Но разве имеет это смысл у бабочек-однодневок, у будущего перегноя в земле?
- У него много клиентов, - замечаю я, стараясь не выдавать своего недовольства. - А выглядит он не вполне здоровым.
Слишком затраханный, даже так бы я сказал.
- Такова его участь, - владелица борделя, дама Огилья, суровеет. - Ведь вы же сами этого хотите, ваше святейшество?
Хочу? Да, я должен этого хотеть. Хотеть, чтобы его терзали двадцать четыре часа в сутки без продыху, как терзают таких как он в этом мире. Терзали и здорового, и больного, и лихорадочного, и истекающего кровью, избитого, изломанного, но не утратившего ни своей красоты, ни надменности, въевшейся в его душу, ни понимания того, что все его мучители не стоят и ногтя его мизинца.
Я прикрываю глаза, пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями, такими противоречивыми, что, кажется, меня сейчас разорвёт в клочья.
Румяный купеческий сынок обнимает Табби за плечи и уводит во тьму коридора, в переплетении анфилады комнат. Я едва слышно выдыхаю своё горе, и тенью скольжу за ними.
Там, в моей потаённой комнате, я могу видеть, что делают с моим мальчиком. Он знает, что я наблюдаю, и, потягиваясь, поворачивается к глазку спиной. Я могу видеть, как он встаёт перед клиентом на четвереньки, задрав рубаху до лопаток и бесстыдно раздвинув бёдра. Я могу видеть темнеющий вход, уже растянутый так, что туда может войти большой член вроде моего. Нежную мошонку, покрытую лёгким пушком, которую Табби поглаживает, просунув руку меж своих ног. Я вижу, как реагирует на это клиент. Он, полураздетый, уже без штанов, но в мятой, нерасстёгнутой рубахе, бросается к моему мальчику и тычется возбуждённым толстым членом в анус, постанывая от нетерпения.
Я прикрываю глаза. Боги, я не могу этого видеть. И я не хочу.
Мои пальцы сжимают моё уже твёрдое естество.
Не хочу.
Клиент тихо стонет и всхлипывает, Табби молчит. Но это его молчание страшнее для меня любых стонов. И соблазнительнее.
Моя рука движется всё быстрее. Я прикусываю губу и, как всегда, усилием воли заставляю себя остановиться. Встаю с колен и отхожу от глазка. Здесь, в моей комнате греха и святости, всё обустроено по высшему классу. Но всё, что мне сейчас нужно - это окатить себя ледяной водой.
Когда я выхожу из умывальни, Табби, свернувшись в комок, лежит на полу подле моего низкого ложа. Подол рубахи немного задрался, открыв мне розовые пятки и поджатые от прохлады пальцы ног.
Мне так хочется поцеловать их.
Я вытягиваюсь на широком ложе, устланном цветастыми коврами и подушками, на боку и, свесив руку, касаюсь пальцами его лба. Мой мальчик вздрагивает, открывает припухшие веки. Сейчас радужка его глаз кажется тёмно-серой, но на самом деле зелёного цвета в ней гораздо больше.
- У вас холодные пальцы, ваше святейшество, - голос Табби чуть хрипловат. - Позвольте согреть?
- Нет.
Он садится на полу и, моргая стрелами-ресницами, смотрит на меня.
- Вы никогда не разрешаете мне… - он качает головой. - Это потому что я проклят?
Да, потому что ты проклят, бог-шлюха.
- Нет.
Зачем говорить правду тому, кто уже никогда не покинет этих стен? Я мог бы взять его прямо сейчас, засадить так глубоко, что он начал бы кричать и биться в моих руках, от боли и от удовольствия, которое, я знаю, я доставлю ему.
Я не должен этого хотеть.
- Дама Огилья сказала, что у меня есть час, что я должен как следует отдохнуть, потому что потом мне придётся много поработать. - Он вскидывает на меня позеленевшие глаза. - Но я не хочу отдыхать, хочу побыть с вами.
Я молчу.
- Ваше святейшество…
- Что ты хочешь услышать, кана?
Он улыбается счастливо.
- Вы знаете. Расскажите мне ещё о нашем мире…
Мир… Мальчик мой, это только отсюда он кажется раем. В действительности, он не менее чудовищен, чем эта клоака. Злобы, ненависти, подлости там ничуть не меньше.
- О перволюдях, ваше святейшество.
Я хмыкаю про себя.
- Они прекрасны, Табби. Благородны и хороши собой. Они очень многое знают и умеют. Тепло или холод являются их сущностью. А у некоторых избранных сочетается и то, и другое. - Злость вдруг охватывает меня. - И любить они могут лишь однажды, до того плотские отношения с себе подобными их почти не интересуют.
Его глаза широко распахиваются.
"У них для этого есть некто вроде тебя, мой мальчик, - думаю я, усмехаясь. - Безмозглые, искусственно созданные твари, у которых нет ни чувств, ни переживаний, ни целей, кроме желания доставить удовольствие господину. Ну ещё они ловко считают прибыль от доходов у господ дельцов".
- Продолжайте, богоподобный, - шепчет Табби.
- Мужчины на время могут образовывать союзы с мужчинами, а женщины с женщинами. Но всё это лишь пустая трата сил, на которую способны немногие. Жажда познания - вот, что движет ими, и они всецело отданы ей.
- Да… они прекрасны, - выдыхает мой мальчик.
Я знаю, что здесь он не умеет ни писать, ни читать, и иногда, с моей точки зрения образованного человека, кажется умственно отсталым.
Зато он умело сосёт члены любого размера и принимает их в себя. Познание плоти от и до - чем не полезное знание для бога, которому плоть у себя дома важна в последнюю очередь?
От этой мысли мне хочется зарычать.
- Тут болтают другое, - вдруг говорит Табби.
- Другое? - Я сжимаю его подбородок пальцами, вздёрнув лицо к себе. - Что, другое?
Табби без страха смотрит в мои глаза, которые почти скрыты прорезями маски, вычурно украшенной драгоценными камнями.
- Что однажды явится Проводник, и мы…
Хлёсткий звук пощёчины будто разбивает хрупкое доверие, установившееся между нами.
- Не смей, кана! Даже не думай об этой ереси!
Он сидит, поджав под себя ноги и приложив ладонь к щеке, рубаха сползла с его худенького плеча. Такой жалкий и несчастный, такой потерянный, что всё во мне рвётся обнять его, прижать к себе, утешить…
Успокоив дыхание, я говорю тихо:
- Потому что тебе не нужен Проводник. Ты и так вернёшься. И сделаешь всё, чтобы он не пришёл.
Табби вскидывает на меня удивлённый взгляд.
- Священная задача каждого первочеловека - бороться с ересью и теми, кто смущает умы. Главный еретик будет вечно проклятым. Он будет умирать, мучиться здесь, и возрождаться в своей тюрьме, умирать, мучиться, возрождаться, пока вселенная не окончит свой срок вместе с нами.
Я сжимаю его плечи и встряхиваю.
- И если ты, Табби, если ты продолжишь поддерживать его, то ты тоже будешь вечной каной. Тебе хочется и дальше быть ходячим сосудом для чужой спермы?
Его тихий смех заставляет меня поёжиться.
- Вы, ваше святейшество, сейчас говорите то, что нельзя вам говорить… Почему?
Не такой уж он и умственно отсталый. Вот теперь мои руки чешутся его задушить.
Мелодичный звон гонга, знак того, что явился очередной клиент, заставляет его встрепенуться. Он резво поднимается на ноги, одёргивает рубаху, и, не оглядываясь на меня, выходит из комнаты.
Голова у меня раскалывается. Где-то здесь, в этом паршивом борделе, живущим лишь за счёт задницы Табби, засели еретики. Под самым моим носом! Да я же выверну Огилью наизнанку, чтобы докопаться до правды и насадить бунтаря на кол. Достойная же смерть будет для шлюхи-еретички, для перегноя, вся польза которого лишь в том, чтобы удобрять землю Серединного мира.
Я вдруг застываю от внезапной мысли.
"Вы, ваше святейшество, сейчас говорите то, что нельзя вам говорить".
Ты предашь меня, мальчик мой? Откроешь свой хорошенький ротик не для того, чтобы доставить блаженство очередному мужчине, а чтобы сделать жизнь того, кто любит тебя всем сердцем, совсем невыносимой? Сделаешь так, что я тоже стану проклятым? И со мной будут делать то же, что и с тобой?
Сдавленный вскрик вынуждает меня броситься к глазку, упасть на колени, жадно приникнуть к круглому стёклышку в золотой оправе.
Их двое. Двое здоровенных, бритых налысо типов. По незамысловатым татуировкам я понимаю, что это пираты, которые решили спустить часть награбленного в весёлых кварталах. А ведь всем известно, что они - самые ненасытные поклонники юношей на всём континенте. Рубаха Табби скомканной тряпкой валяется в углу, белая, как сброшенная шкурка невинности. Я вижу, как один из пиратов, широко развел ноги моего мальчика в стороны и его бёдра ходят ходуном, я вижу его член, глубоко входящий в плоть Табби, так, что прижимается налитая кровью мошонка. Мужчина яростно двигает бёдрами, стараясь вогнать член ещё глубже, будто бы стремясь разорвать того, за кого он отдал богатство, добытое кровью и смертями других. Другой держит Табби за волосы и с той же яростью вгоняет член, увитый толстыми жилами, ему в рот.
Я смотрю на Табби и вижу, что он тоже возбуждён и помогает себе рукой.
Тебе это нравится, бог-шлюха? Впрочем, что требовать от тебя, ведь ты не знаешь других радостей здесь, кроме этой. Почему бы не научиться получать удовольствие от того, чем занимаешься, пусть и помимо воли? Почему бы это не превратить со временем в саму волю? Волю хотеть вот таких вот занятий. Ты же бог, ты можешь позволить себе всё что угодно, даже здесь, даже будучи рабом обстоятельств.
А вы, ваше святейшество, можете себе позволить? Вам это нравится?
Я глухо рычу и снова тискаю свой вздыбленный член. Нет, на этот раз я тоже позволю себе. Позволю стать одним из них и поиметь тебя хотя бы так.
По бёдрам и по подбородку Табби струится кровь. Они всё-таки порвали его, но не прекращают своего занятия. Все трое не обращают на плоть уже никакого внимания - они слишком близки к экстазу, слишком близки к богу, и они сливаются с ним на счастливое для всех мгновение.
Я расслабленно вытягиваюсь на спине, ощущая как липко в ладони. Не хочу видеть, как ему хорошо с ними. С этим перегноем, который возомнил себя, что может приблизиться к богам.
К тому времени, как я привожу себя в порядок, Табби без сил вваливается в мою комнату и ничком падает на пол. Он весь в крови, смешанной с семенем, и прикрывается рубахой. Тихо стонет. Я кидаюсь к нему, подхватываю на руки, тащу в умывальню. Кладу в бронзовое корыто, гордо именуемое тут ванной, наполняю её тёплой водой из специально нагретых кувшинов.
Мягкая губка скользит по вздрагивающему телу моего мальчика, смывая кровь и сперму, нежно касается разорванного входа, и Табби, застонав, выгибается. Я вожу мокрыми пальцами по грязному лицу, убирая отвратительные следы этих ублюдков. Рот у Табби в уголках превратился в рану. Ему нужно заживить себя, ведь через несколько часов, которые даёт ему Огилья, придёт новый клиент.
- Ваше святейшество…
- Молчи. Я всё сделаю сам.
Табби лежит на моём ложе, на животе, а мои пальцы, смазанные целебным кремом, глубоко проникают в его пульсирующую плоть. Мой мальчик стонет - то ли от боли, то ли удовольствия, скорее всего, от того и другого одновременно.
- Ваше святейшество…
- Да, Табби?
- Вы такой нежный…
Я вздрагиваю.
- Я никогда не видел вашего лица, оно всегда скрыто маской. Почему?
Потому что ты можешь ослепнуть от моего сияющего богоподобного лика, проклятый.
Потому что ты не имеешь права смотреть в это лицо, обезображенное гневом, стыдом и похотью.
Я уже сам не могу в него смотреть.
- Таковы законы, Табби. Я наблюдатель от мира богов, и с некоторых пор никто не имеет права меня видеть.
Он чуть приподнимается, его рука тянется ко мне, пальцы скользят по узору из камней, повторяя их очертания. А мне кажется, он проникает через холодный металл, его прикосновения обжигают меня. И это невыносимо.
- Так похоже на метку… Я всё равно хочу видеть ваше лицо, богоподобный.
Я хочу…
- Пожалуйста…
Его голос завораживает меня, его обнажённое бледное тело, распростёртое на коврах и подушках, манит меня своим сиянием. Я касаюсь маски, я словно снимаю кожу со своего лица, мои пальцы даже не дрожат от страха перед законами моего мира.
- Ох, богоподобный… Вы действительно красивы… Разве можно скрывать это под маской, пусть даже самой дорогой и прекрасной на свете? Ваше лицо - вот настоящее искусство.
Он говорит не как жалкая, замученная и недоразвитая кана. Он говорит как тот, другой, кем он был раньше. Его сильный, уверенный голос - как серебряная мечта, как возвращение на родину, как глоток свежего воздуха.
Его пальцы медленно скользят по моему лицу, обрисовывая скулы, нос, губы, подбородок, заставляют меня вздрагивать, успокаивают меня, утешают…
Я ложусь рядом с ним, обнимаю, притягиваю к себе, мы согреваемся и проваливаемся оба в блаженное беспамятство. В какой-то момент мне чудится, что я снова один, что мой мальчик не обнимает меня больше, не прижимается доверчиво всем собой, но привычка к одиночеству здесь сильнее огорчения, и я продолжаю безвольно плыть в сновидениях.
Открыв глаза, будто выплыв из бездны, я понимаю, что возбуждён. Возможно, именно это состояние меня и пробудило. Я немного отстраняюсь от Табби и всматриваюсь в его лицо. Он уже не спит и улыбается мне. И я понимаю, отчего я так пылаю желанием - его умелые пальцы нежно скользят по моему члену, доводя его до такой твёрдости, что становится больно.
Зарычав, я наваливаюсь на него, подминаю под себя, вжимаю в ложе всем своим телом. Табби стонет. На этот раз в его стоне звучит неподдельное наслаждение. Не наигранное, не выбитое волевым усилием из души.
Мой член вжимается между его ягодиц, и я невольно двигаю бёдрами. Чувствую, как Табби ласкает меня собой, стискивая и расслабляя ягодицы на моём естестве.
- Возьмите меня, богоподобный, - шепчет он, и от этого бесстыдного шёпота я распаляюсь до предела.
Я рычу и чаще скольжу членом меж его ягодиц, но войти в него…
Войти в него - это грех, богоподобный. Это преступление. Это проклятье. Это бордели, цирки, нищие приюты Серединного мира. Это вся его грязь, все его проклятья, весь его смысл.
Испытывать души богов. Искушать их. Делать слабыми ради силы.
Меня всего выгибает от подступающего оргазма.
Табби нетерпеливо подаётся ко мне бёдрами, сжавшись сильнее, вынудив меня закричать и содрогнуться.
Моё семя брызгает ему на спину, и я обмякаю на нём со стоном, обнимаю крепко, глажу, скользя ладонями по рукам.
Табби всхлипывает подо мной. Я провожу пальцами по его лицу и понимаю, что он плачет.
- Мой мальчик…
- Богоподобный…
Минуты полного расслабления и райского блаженства нарушаются громким стуком в дверь. В ту же минуту соскакиваю с Табби, ищу маску, но нигде не нахожу её. Вот же она, валялась брошенная и ненужная рядом с нашим любовным ложем, теперь её нет.
Табби…
Я всё ещё не могу поверить, когда дверь открывается, и в моё скрытое ото всех глаз жилище входят жандармы. За их спинами маячит ошарашенное лицо Огильи. Это она отперла полиции своим ключом мою дверь …
- Ваше святейшество, богоподобный Чен, - жандарм чуть склоняет голову. - Старший сержант полицейского отделения Грег Ор. Вы арестованы. Вот ордер.
Он тычет мне этой поганой бумажкой в лицо.
Мир вдруг теряет краски и звуки. В нём есть лишь одно сияние и один нестерпимый жар, которые исходят от Табби.
Он спалил меня. Во всех смыслах этого слова.
Я улыбаюсь, вскинув голову.
- А в чём меня обвиняют, господин Ор?
Его небритое лицо расплывается в наглой ухмылке. Проклятое перегнойное насекомое! Мне хочется его ударить, но я лишь вежливо улыбаюсь.
- Знаете, ваше святейшество, я никогда не видел вас без маски. И, кажется, не должен был видеть? - Он продолжает ухмыляться. - А тут вон как сразу повезло - и без маски, и без золотых риз, и даже без исподнего.
Он кивает своим людям, и они становятся сзади меня, один набрасывает халат мне на плечи, другой затем сковывает наручниками. Знаю, что вырываться и убегать бесполезно - будет только хуже. Да я и не хочу, я уже ничего не хочу. Совсем.
Как же это легко - совсем ничего не хотеть.
Даже Табби.
Перегореть. Отдаться воле волн… Это тоже свобода, мой мальчик. Тоже выбор бога.
- Ваше святейшество…
- Да, Табби, - я даже не поворачиваюсь к нему, но буквально спиной ощущаю, как этот еретик победно улыбается.
- Простите меня.
Киваю ему.
Прощать тоже - легко. Иногда, когда совсем ничего не хочется, можно простить весь мир в целом. И мы просто покатимся в разные преисподние.
- Теперь вы хотите, чтобы он пришёл?
Я улыбаюсь. А какая разница? Рая нигде нет, малыш. Рай только в тебе самом. И ад тоже. Я бы мог тебя сейчас заложить полиции, но ты знаешь, что я не сделаю этого.
Я просто отвечаю:
- Нет. И тебе хотеть не советую.
- О чём это вы? - нахмурившись, спрашивает Грег Ор.
- О незаконченном богословском споре, сержант.
И мы выходим из потаённой комнаты греха и святости на свежий воздух.
© Зло
|